.улечу отсюда на летающей коробке.©
Старая сказка.
"Эта грустная сага никогда не закончится" (с)
очень-очень много буквКогда я была "маленькой" девочкой и плохо контролировала происходящее внутри, сдерживая эмоции только посредством выплеска на бумагу/в блог, приключился со мной случай. Случай, конечно, мог бы и не приключиться, но вполне возможно, что в итоге это привело бы к ещё более несуразным последствиям. А было всё очень просто: одной чудной ночью вышла я на кухню к старшим зарёванная и очень несчастная. Несчастье, надо признать, было, что теперь называется, всепоглощающим и вполне способным раздавить несуразного ребёнка. А у кого дети ищут поддержки, когда всё настолько плохо, что "хуже не может быть в кубе"? У родителей, конечно. И вот тогда я, пожалуй, в последний раз в жизни настолько выплюнула свою душу перед людьми. Неприличная достаточно манера общения, нужно заметить, но на вопрос мамы "почему ты не спишь" на её голову вылился такой поток эмоционального продукта с истеричными нотками вопрошания, что теперь мне странно, как мне вообще на это хоть что-то членораздельное ответили. Достоверно цитировать себя же в ретроспективе не представляется моему скудному уму возможным, зато куда менее эмоционально и систематизировано я теперь вполне могу передать всё то, что будоражило детское сознание. "Мам, я так больше не могу. Так жить нельзя. Мама, как ты живёшь? Мы же не знаем ничего о границах Вселенной и полном спектре возможностей реальности. Мама, что будет, когда всё закончится? Мама, откуда мы взялись? Мама, как представить бесконечность? Мама, я боюсь понимать то, о чём пишет Ницше. Мама, а что правильно? Мама, а в чём смысл? Мама, а как прожить жизнь так, как тебе предначертано? Мама, а как стремиться к высшей цели? Мама, а какова высшая цель?". И вот стояла я такая вся "красивая", в соплях и слезах, и мне казалось, что моё существование раздавит меня на месте, задушит, уничтожит, если я не получу хотя бы каких-то намёков на то, где искать ответы на все эти вопросы. Помню, что до этого, пытаясь заснуть, я видела перед глазами устремляющуюся в бесконечность космическую материю, и не было ей конца и края, и голова кружилась, и начинало тошнить, и всё казалось несущественным, кроме этого, и время на часах казалось неестественно дурацким и отвратительным, поскольку не могло дать ни одной подсказки, а лишь отдаляло от понимания.
А вот теперь представьте: вы сидите на кухне, усталые, после долгого рабочего дня, и тут к вам выходит зарёванное четырнадцатилетнее чудовище, по теории являющееся вашей дочерью, и начинает задавать такие вопросы, пытаясь не захлебнуться рыданиями. Не то чтобы естественно, но в тот вечер мне дали чётко понять только три вещи. Первая заключалась в том, что если я немедленно не прекращу реветь, то меня окрестят окончательно сумасшедшей и вызовут мне врача. Вторая была чем-то вроде самозащиты: меня отправили спать, строго-настрого запретив читать всякую "преждевременную" литературу. Речь шла, видимо, о Фридрихе Вильгельме, и не скажу, что это был настолько уж плохой совет. Третий момент осознания творящегося вокруг повлёк за собой всё то, что повлёк, и заключался в том, что нельзя о таком говорить. То есть вот так вот просто. Реакция на заданные вопросы очень чётко была воспринята мной как запрет на поднятие таких тем в кругах людей здравомыслящих. а поскольку здравомыслящими начали казаться все, кроме себя, то и темы соответствующие, следовательно, нужно было запихнуть в себя поглубже. А учитывая понимание того, что самостоятельно мне с этим не справиться, механизм самозащиты сработал отменно: запихнул это в зону того, о чём нельзя размышлять. Это такая особая способность, которая развивается у ребёнка, травмированного разводом родителей, примерно за год, непосредственно следующий за этим разводом. У меня это очень категорично выражалось в том, что долгое время с неразрешимыми для себя проблемами я справлялась очень шаманским способом: зажмуривалась, сжимала кулаки и про себя быстро-быстро повторяла "тьфу на это, тьфу на это, тьфу на это". Смешно, конечно, но всё детство помогало достаточно эффективно.
Потом было много чего. Вокруг да около. Я нашла себе тему, которую можно поднимать, и через которую можно постигать хоть что-то, отдалённо напоминающее изначально терзавшие меня вопросы. Темой таковой стало человеческое поведение. Примерно тогда же я начала писать рассказы о странных людях. Примерно тогда же - стихи о том, что внутри творится что-то очень невообразимое, списываемое на непонимание человеческого поведения. Примерно тогда же в моей жизни появилась Skassska, без которой вообще очень сложно представить становление моей скудной личности, нудно заметить, за что ей огромное спасибо. Знаете, чем она отличалась? Те, кто с ней общается, или те, кто общался раньше, поймут. С ней можно было говорить. Вот так вот просто. Долго, пространно, не боясь надстраивать отвлечённые размышления, употреблять термины и пытаться понять глубинный смысл всего того, что говорила она. Примерно тогда же появилась Элис, которая чувствовала во сто крат больше и острее, которой я как-то не вполне здорово эмпатировала, и которая умела облачать ощущения в слова. Скассска была прекрасным скалящимся аватаром и бесконечными цепочками комментариев. Элвис заключалась в "туманных небесах над розово-серым кирпичом Нью-Йоркского гетто". Эти люди, пожалуй, - последнее, что ещё подкрепляло во мне желание мыслить и жить с этим cogito, ergo sum.
А потом я не знаю, что произошло. Очень тяжело, наверное, просто было жить девочке, подкармливая в себе то, чт живёт на дне аквариума. Поэтому я решила, что не подкармливать - идеальное решение, лёгкий выход. Философские труды были загнаны в платяной шкаф за стопки свитеров, а место под подушкой заняла Шарлотта Бронте, которая, наверное, до конца моих полных вдохов и выдохов дней будет ассоциироваться у меня только с одним образом - Джен Эйр, сидящей с книгой про птиц в руках на подоконнике, отгороженная ото всего остального мира с одной стороны - тяжёлыми портьерами, а с другой - стеклом, за которым застыла осенняя безысходность. Есть у меня подозрения, что осень полюбилась мне всё с того же образа.
А потом мне начали нравиться чудеса и сказки. Как оправдание тому, что в этом мире понять ничего не возможно. В конце концов, даже самый сложный по своей конструкции волшебный мир поддаётся изучению, хотя бы потому, что он кем-то создан, а человеческое сознание в привычной нам форме всё ещё ограничено таким внушительным набором факторов, что мы до сих пор способны понимать друг друга, иногда даже однозначно.
В какой-то момент мне просто стало страшно. Не за то, что меня не поймут, нет, б-же упаси загонять себя в такое состояние по таким причинам. Мне стало страшно, что если вот сейчас - ещё чуть-чуть - я переступлю порог этого "нельзя задумываться", то в следующее мгновение я снова окажусь четырнадцатилетней девочкой в ночнушке, ревущей на кухне. И стало очень страшно от осознания возможности ещё хоть раз в жизни испытать такую уничтожающую безысходность. И страшно до сих пор.
Поэтому я редко спорю относительно того, что касается того. что было за аристотелевской физикой. Поэтому я читаю много философских трудов, благодаря чему без проблем сдала философию, люблю слушать, но терпеть не могу рассказывать. Словно то самое, что "на дне аквариума", нашло способ питаться, получая информацию, но боится выныривать, потому что я ему не очень рада.
И меня это иногда даже беспокоит. Вот сейчас, например, я написала о том, о чём уже давно не говорю, вполне себе большой пост a la "страх пч". Но вот как-то так. И это, конечно, останется со мной, никуда не денется и вряд ли как-то разрешится. Мне просто кажется, что эту четырнадцатилетнюю девочку, чуть что, не остановить. И её я, если честно, боюсь, наверное, на порядок больше очень и очень многого из того, чего вообще следовало бы бояться в этой жизни.
Спасибо за внимание.
"Эта грустная сага никогда не закончится" (с)
очень-очень много буквКогда я была "маленькой" девочкой и плохо контролировала происходящее внутри, сдерживая эмоции только посредством выплеска на бумагу/в блог, приключился со мной случай. Случай, конечно, мог бы и не приключиться, но вполне возможно, что в итоге это привело бы к ещё более несуразным последствиям. А было всё очень просто: одной чудной ночью вышла я на кухню к старшим зарёванная и очень несчастная. Несчастье, надо признать, было, что теперь называется, всепоглощающим и вполне способным раздавить несуразного ребёнка. А у кого дети ищут поддержки, когда всё настолько плохо, что "хуже не может быть в кубе"? У родителей, конечно. И вот тогда я, пожалуй, в последний раз в жизни настолько выплюнула свою душу перед людьми. Неприличная достаточно манера общения, нужно заметить, но на вопрос мамы "почему ты не спишь" на её голову вылился такой поток эмоционального продукта с истеричными нотками вопрошания, что теперь мне странно, как мне вообще на это хоть что-то членораздельное ответили. Достоверно цитировать себя же в ретроспективе не представляется моему скудному уму возможным, зато куда менее эмоционально и систематизировано я теперь вполне могу передать всё то, что будоражило детское сознание. "Мам, я так больше не могу. Так жить нельзя. Мама, как ты живёшь? Мы же не знаем ничего о границах Вселенной и полном спектре возможностей реальности. Мама, что будет, когда всё закончится? Мама, откуда мы взялись? Мама, как представить бесконечность? Мама, я боюсь понимать то, о чём пишет Ницше. Мама, а что правильно? Мама, а в чём смысл? Мама, а как прожить жизнь так, как тебе предначертано? Мама, а как стремиться к высшей цели? Мама, а какова высшая цель?". И вот стояла я такая вся "красивая", в соплях и слезах, и мне казалось, что моё существование раздавит меня на месте, задушит, уничтожит, если я не получу хотя бы каких-то намёков на то, где искать ответы на все эти вопросы. Помню, что до этого, пытаясь заснуть, я видела перед глазами устремляющуюся в бесконечность космическую материю, и не было ей конца и края, и голова кружилась, и начинало тошнить, и всё казалось несущественным, кроме этого, и время на часах казалось неестественно дурацким и отвратительным, поскольку не могло дать ни одной подсказки, а лишь отдаляло от понимания.
А вот теперь представьте: вы сидите на кухне, усталые, после долгого рабочего дня, и тут к вам выходит зарёванное четырнадцатилетнее чудовище, по теории являющееся вашей дочерью, и начинает задавать такие вопросы, пытаясь не захлебнуться рыданиями. Не то чтобы естественно, но в тот вечер мне дали чётко понять только три вещи. Первая заключалась в том, что если я немедленно не прекращу реветь, то меня окрестят окончательно сумасшедшей и вызовут мне врача. Вторая была чем-то вроде самозащиты: меня отправили спать, строго-настрого запретив читать всякую "преждевременную" литературу. Речь шла, видимо, о Фридрихе Вильгельме, и не скажу, что это был настолько уж плохой совет. Третий момент осознания творящегося вокруг повлёк за собой всё то, что повлёк, и заключался в том, что нельзя о таком говорить. То есть вот так вот просто. Реакция на заданные вопросы очень чётко была воспринята мной как запрет на поднятие таких тем в кругах людей здравомыслящих. а поскольку здравомыслящими начали казаться все, кроме себя, то и темы соответствующие, следовательно, нужно было запихнуть в себя поглубже. А учитывая понимание того, что самостоятельно мне с этим не справиться, механизм самозащиты сработал отменно: запихнул это в зону того, о чём нельзя размышлять. Это такая особая способность, которая развивается у ребёнка, травмированного разводом родителей, примерно за год, непосредственно следующий за этим разводом. У меня это очень категорично выражалось в том, что долгое время с неразрешимыми для себя проблемами я справлялась очень шаманским способом: зажмуривалась, сжимала кулаки и про себя быстро-быстро повторяла "тьфу на это, тьфу на это, тьфу на это". Смешно, конечно, но всё детство помогало достаточно эффективно.
Потом было много чего. Вокруг да около. Я нашла себе тему, которую можно поднимать, и через которую можно постигать хоть что-то, отдалённо напоминающее изначально терзавшие меня вопросы. Темой таковой стало человеческое поведение. Примерно тогда же я начала писать рассказы о странных людях. Примерно тогда же - стихи о том, что внутри творится что-то очень невообразимое, списываемое на непонимание человеческого поведения. Примерно тогда же в моей жизни появилась Skassska, без которой вообще очень сложно представить становление моей скудной личности, нудно заметить, за что ей огромное спасибо. Знаете, чем она отличалась? Те, кто с ней общается, или те, кто общался раньше, поймут. С ней можно было говорить. Вот так вот просто. Долго, пространно, не боясь надстраивать отвлечённые размышления, употреблять термины и пытаться понять глубинный смысл всего того, что говорила она. Примерно тогда же появилась Элис, которая чувствовала во сто крат больше и острее, которой я как-то не вполне здорово эмпатировала, и которая умела облачать ощущения в слова. Скассска была прекрасным скалящимся аватаром и бесконечными цепочками комментариев. Элвис заключалась в "туманных небесах над розово-серым кирпичом Нью-Йоркского гетто". Эти люди, пожалуй, - последнее, что ещё подкрепляло во мне желание мыслить и жить с этим cogito, ergo sum.
А потом я не знаю, что произошло. Очень тяжело, наверное, просто было жить девочке, подкармливая в себе то, чт живёт на дне аквариума. Поэтому я решила, что не подкармливать - идеальное решение, лёгкий выход. Философские труды были загнаны в платяной шкаф за стопки свитеров, а место под подушкой заняла Шарлотта Бронте, которая, наверное, до конца моих полных вдохов и выдохов дней будет ассоциироваться у меня только с одним образом - Джен Эйр, сидящей с книгой про птиц в руках на подоконнике, отгороженная ото всего остального мира с одной стороны - тяжёлыми портьерами, а с другой - стеклом, за которым застыла осенняя безысходность. Есть у меня подозрения, что осень полюбилась мне всё с того же образа.
А потом мне начали нравиться чудеса и сказки. Как оправдание тому, что в этом мире понять ничего не возможно. В конце концов, даже самый сложный по своей конструкции волшебный мир поддаётся изучению, хотя бы потому, что он кем-то создан, а человеческое сознание в привычной нам форме всё ещё ограничено таким внушительным набором факторов, что мы до сих пор способны понимать друг друга, иногда даже однозначно.
В какой-то момент мне просто стало страшно. Не за то, что меня не поймут, нет, б-же упаси загонять себя в такое состояние по таким причинам. Мне стало страшно, что если вот сейчас - ещё чуть-чуть - я переступлю порог этого "нельзя задумываться", то в следующее мгновение я снова окажусь четырнадцатилетней девочкой в ночнушке, ревущей на кухне. И стало очень страшно от осознания возможности ещё хоть раз в жизни испытать такую уничтожающую безысходность. И страшно до сих пор.
Поэтому я редко спорю относительно того, что касается того. что было за аристотелевской физикой. Поэтому я читаю много философских трудов, благодаря чему без проблем сдала философию, люблю слушать, но терпеть не могу рассказывать. Словно то самое, что "на дне аквариума", нашло способ питаться, получая информацию, но боится выныривать, потому что я ему не очень рада.
И меня это иногда даже беспокоит. Вот сейчас, например, я написала о том, о чём уже давно не говорю, вполне себе большой пост a la "страх пч". Но вот как-то так. И это, конечно, останется со мной, никуда не денется и вряд ли как-то разрешится. Мне просто кажется, что эту четырнадцатилетнюю девочку, чуть что, не остановить. И её я, если честно, боюсь, наверное, на порядок больше очень и очень многого из того, чего вообще следовало бы бояться в этой жизни.
Спасибо за внимание.
@темы: выговоренное, эмоциональная алхимия, много
